Другой Крым. Мнение Елены Богатыренко

— Так ты из Крыма? Класс! А море далеко?

— Сто километров.

— В смысле сто километров? Какой же это Крым?

В восьмом классе к нам пришла новенькая — Ксюша. Её отца-военного после пяти лет службы в Германии перевели в Джанкой.

Мы сразу подружились и уже через неделю Ксюша рыдала у меня на плече:

— Понимаешь, я думала, что в Крыму море везде. Вот просто поезд останавливается, выходишь из вагона и сразу оно, море! И ехать никуда больше не надо. И из окна квартиры тоже видно море. Потому что это Крым. А мы куда приехали? Я не хочу здесь жить. Уже неделю плачу и не понимаю, почему мама меня не предупредила, что море не везде.

— Ну ты даёшь. У тебя же по географии пятёрка. Ты что, даже карту не посмотрела? Вот в Феодосии именно так и есть — железная дорога, вокзал и сразу море. И в Евпатории. А Джанкой — северная часть Крыма. Здесь степь.

А ещё солнце и ветер. И сплошные виноградники, поля с помидорами, луком и картошкой. Папа говорил, что у нас растёт всё, потому что есть вода. Из северо-крымского канала. До Чёрного коктебельского моря, где я проводила каждое лето детства, сто километров. До Чёрного моря в Ялте, Алуште или Севастополе — все сто сорок или сто пятьдесят. В Ялту и Алушту ехать можно всем, а в Севастополь — нет. Закрытый город. Чем очень гордятся жители самого Севастополя. По этому поводу я иногда задавала родителям один вопрос: они что, как негры, в гетто живут? Их там зачем закрыли и никуда не выпускают? А, их выпускают, а к ним нельзя? Почему? Закрытая база, военные, флот? Ну и что? В Джанкое тоже военные, и ничего. Всех везде пускают и город не закрыт.

До 1995 года в Джанкое стоял полк военно-транспортной авиации. Мой папа — военный. Он летал на АН-12 и мы жили в военном городке.

Когда мне исполнилось двенадцать, родителям дали квартиру в городе и мы переехали. Сейчас я знаю, что расстояние от военного городка до дома в центре Джанкоя, где и сейчас живёт моя мама, не больше полутора километров. Тогда мне казалось, что это на другой стороне вселенной, и я очень хотела вернуться обратно. Дом, похожий на тот, в котором я выросла, могу узнать с первой ноты. Точнее с первого взгляда. Недавно в Борисполе я увидела именно такой дом. Глаза сразу нашли нужный этаж, окна комнаты и кухни. Мне даже показалось, что сейчас папа выйдет на балкон и в сумерках крикнет в сторону детской площадки за высокими туями: «Лена, домой».

Наверное, именно так дети запоминают дома своего детства. Они вгрызаются в память очертаниями, звуками, запахами и людьми. Я росла в красном кирпичном трёхэтажном доме №22 в джанкойском военном городке. Сталинка. Третий этаж, квартира налево. Широкие ступеньки в подъезде, высокие потолки в квартире (можно играть в бадминтон), два балкона, тополь под окном. На втором этаже в коммуналке на три семьи жила подружка Олька, в доме напротив, в однокомнатной квартире, — одноклассница Наташка, а в доме наискосок — Танька, с которой мы дружили с детского сада. У Таньки в доме всегда полно собак и кошек. Она их подбирала, спасала, лечила и раздавала тем, кто также, как и она, любит животных. Я их боялась.

Горячей воды в доме не было. Был титан, который нужно топить дровами. В титане я часто сжигала свои девчачьи записки и стихи про любовь, а брат — тетрадки с двойками и страницы из дневника с замечаниями учителей про плохое поведение. Недалеко от дома сараи для жильцов. Там мы хранили дрова, консервацию, картошку на зиму, велосипед, мои санки и папины инструменты.

Папа говорил, что в Джанкое служить престижно и многие военные хотели попасть именно сюда. Во-первых, потому что, кто бы что ни говорил, это всё равно Крым, здесь тепло и фрукты, а до самого тёплого в мире Чёрного моря всего сто километров. Во-вторых, военный городок расположен прямо в городе, а значит, есть магазины, детские садики и школы, работа для жён военных, кинотеатры, кружки, спортивная и музыкальная школы, и главное — железнодорожный вокзал.

Джанкойский железнодорожный вокзал — место, где круглый год аншлаг. Все поезда в Крым шли через Джанкой. И уехать из Джанкоя тоже можно было куда угодно, да хоть во Владивосток. Нельзя было уехать в Прагу, Берлин, Варшаву и Париж. А во Владивосток, Киев, Иркутск, Минск или Читу — всегда пожалуйста. В расписании пассажирские поезда через каждые пять минут, особенно напряжённо летом. Потому что люди ехали на юг — в Симферополь, Севастополь (если есть специальный пропуск, разрешающий въезд), Феодосию, Керчь и Евпаторию.

Я очень хотела съездить в Берлин. Иначе зачем я учила немецкий? Учительница меня хвалила, говорила, что у меня очень хорошее произношение, а в грамматике мне вообще нет равных. Почему немецкий, а не английский? Я опоздала в престижные классы «А» и «Б», где потом учили английский, потому что меня не хотели брать в школу. Семь лет мне должно было исполниться в конце октября. По закону школа мне не полагалась и я должна была ещё год ходить в детский сад. Я умела читать, писать, считать и петь. Я хотела в школу. Я любила школу и хотела стать учительницей, писать мелом на доске и ставить двойки красной пастой в дневник. И чернильной ручкой в журнал. Я ненавидела детский сад, потому что там заставляли спать днём и есть кашу. Я плакала, устраивала истерики, обещала маме быть самой послушной девочкой в мире, если она заберёт меня из садика. Меня забрали. И я пошла в школу. В непрестижный 1-В класс средней школы №6 с положенным набором хулиганов и двоечников.

С 4-го класса я начала учить немецкий. У меня было сорок четыре одноклассника. Восемь Саш и шесть Лен. Когда я спрашивала у мамы, почему люди с достаточно редкими именами Валерия и Борис назвали своих детей Сашей и Леной, мама была удивлена этим вопросом. Саша — потому что авиация, роман Каверина «Два капитана» и романтичный главный герой Санька Григорьев, Лена — вообще без обсуждения, в честь бабушки, на которую я очень похожа.

Школу я любила все следующие 10 лет. Потому что учиться мне было легко. А вот учителей не очень любила. И не помню практически никого. Потом, через много лет, после окончания школы, я пожалею о том, что не учила английский. Но тогда мне нравился немецкий и я хотела увидеть Берлинскую стену. Или съездить в Дрезден посмотреть на «Сикстинскую мадонну» Рафаэля. Мне было мало джанкойского природоведческого музея и военной диорамы в Севастополе, куда нас однажды на каникулы возили всем классом.

Кстати, в престижном «А» учился мальчик, которого мама забирала из школы каждый день (и это в 4-м классе), а на большой перемене кормила домашним супом из термоса. Мальчик был очень толстый, не ходил на физкультуру и над ним смеялись все четыре класса из параллели (в каждом по 40–45 человек, а значит, над ним смеялись больше 160 детей). А я на большой перемене, как и все остальные обычные дети, пила противное тёплое молоко с пенкой и мечтала о том, чтобы мне разрешили пить кисель. Но для этого нужно иметь справку о болезни. Я не болела, а у моей мамы принцип: «мои дети должны всего добиваться самостоятельно». Поэтому «договориться» и взять липовую справку мама не могла. Что может быть хуже тёплого молока с пенкой? Только домашний суп, которым кормят толстого мальчика из «А» класса на перемене.

Военный городок был расположен на 1306-м км от Москвы. До Симферополя — девяносто, до Коктебеля — сто десять, до Геническа и Арабатской стрелки — семьдесят. Дорога Москва — Симферополь проходила прямо через город, её называли Московской трассой и именно она отделяла город от военного городка.

Светофор? Нет, не слышали. С первого класса я ходила через эту страшную дорогу сама. В туристический сезон трафик на ней напоминал сегодняшний киевский в 18.00 в понедельник. Детей из военного городка учили правильно переходить дорогу, оттачивая до автоматизма порядок действий. Водить в школу было некому: родители у всех работали. В четвёртом классе на Московской трассе погиб одноклассник Сашка. Мы учились во вторую смену, уроки заканчивались в 19.30, когда уже совсем темно. На переходе не было не только светофора, но и освещения. Сашка по всем правилам пропустил грузовик, но не увидел в темноте, что у грузовика был ещё и прицеп, и шагнул прямо под него. Освещение сделали где-то через год, а светофор поставили только через года три-четыре.

В клубе офицеров меня принимали в пионеры. Я очень хотела в пионеры, потому что школьная форма коричнево-чёрного цвета вызывала уныние и тошноту. Украшения носить нельзя, за серёжки ругали и говорили, что это мешает учёбе. Поэтому я хотела хоть как-то себя украсить. Хотя бы пионерским галстуком. Я даже бантики не носила, у меня была короткая стрижка. Потому что мама — директор другой школы и её никогда не было дома, завязывать банты ей было некогда. У неё педсоветы, текущая крыша, цыгане, которые не хотят учиться, завуч младших классов, пишущий на неё анонимку, после чего маму снова вызывают на очередное партийное собрание, чтобы влепить выговор с занесением в личное дело. Мама начала болеть. Она и до этого болела, но теперь это очень серьёзно и постоянно. Нервная система дала сбой.

А ещё в клубе офицеров два раза в неделю крутили фильмы — в 18.00 и 20.00, а по воскресеньям — мультфильмы. Билет стоил десять копеек. Но у моей подружки Таньки в клубе офицеров работал папа. Танька крутая и ходила на мультики бесплатно. А я за деньги. До клуба — метров сто, или даже пятьдесят, если идти тайными тропами по диагонали, мимо дома тёти Зои, которая иногда пекла нам торт «Наполеон». В её доме самый завораживающий магазин моего детства — военторг. В нём продавали какие-то галантерейные товары (красивое слово, но я не знала, что оно означает), иногда — одежду, а все полки были уставлены флакончиками с духами и одеколоном «Саша». В жару в военторге работали «кондиционеры» — большие вентиляторы на потолке. Поэтому летом здесь было прохладно и приятно пахло. Не то что в хлебном, молочном или овощном магазинах. Где душно, тесно и пахло прогнившим луком и квашеными помидорами.

Сейчас в бывшем клубе офицеров Корейский культурный центр. Именно так. В Джанкое большая диаспора корейцев. Разваливающийся клуб офицеров корейская община отремонтировала и теперь там проходят их встречи.

1 мая. Я хочу к бабушке. В город, где я родилась. В Смелу Черкасской области. До неё 540 километров и можно за девять часов доехать машиной или поездом. Но нельзя. У мамы демонстрация. Мама и её школа демонстрируют солидарность с трудящимися всего мира. Мама не может пропустить это мероприятие. Она директор школы.

9 мая. Я снова хочу к бабушке. Но нельзя. У папы военный парад. Парад интереснее, чем демонстрация. Военные в одинаковой красивой синей форме (потому что авиация) всегда выигрывают перед разношёрстной и разноцветной колонной гражданских, которые не умеют ходить строем со своими плакатами «Мир, труд, май» и портретами Ленина. Мы опять не едем к бабушке.

Когда я становлюсь старше, тоже присоединяюсь к этим шабашным мероприятиям при любой погоде. Это награда за то, что я хорошо учусь в школе. Я бы предпочла другую награду, но никто не спрашивает, чего хочу именно я. А я хочу к бабушке, покататься на «чёртовом» колесе и съесть мороженое «Эскимо». Но ничего этого у меня нет.

7 ноября. Худший праздник, какой можно было придумать. Потому что холодно, сыро, дождь и грязь. Грязь — беда Джанкоя. Здесь не песок, а глина, поэтому в дождь обувь всегда грязная, а асфальт не на всех улицах города. Обязательный вечерний ритуал — мытьё обуви. Иначе завтра будет стыдно выйти из дома. Я мою, а папа чистит на лестничной площадке специальной щёткой. У него опыт. Ещё бы — он в своей жизни чистит свою армейскую обувь постоянно. Так вот про 7 ноября. Мы снова не едем к бабушке, потому что у мамы опять демонстрация, которая, как тот футбольный матч, должна состояться при любой погоде.

Новый год. Мой любимый праздник. У нас в доме всегда много гостей, да и вообще в военном городке все ходят друг к другу в гости с кастрюлями оливье, тарелками с холодцом и тортами. Торт нам печёт тётя Зоя, которая живёт в доме с военторгом. Она разведена, одна воспитывает двух дочерей («тянет», как она выражается), у неё лишний вес и клапан в сердце, поэтому она с трудом поднимается на наш третий этаж. На праздники тётя Зоя всегда печёт свой фирменный наполеон. Она очень жёсткая и требовательная и постоянно учит мою маму, как воспитывать детей. Считает, что мама это делает неправильно. Я её боюсь. Но любовь к торту побеждает. Потому что моя мама не печёт наполеон. Ей некогда.

Район Карлеут (Керлеут). Я до сих пор не знаю, как правильно писать это слово и почему он так называется. Но это район школы №7, в которой директором работала моя мама. И в этой школе учились цыгане (в моём детстве обозначать людей по национальности или цвету кожи было принято, поэтому ромов называли цыганами, а людей с тёмным цветом кожи — неграми, не вкладывая в это никакого особого смысла). Много цыган. Именно поэтому я не боялась их с самого детства и меня нельзя было напугать фразой «тебя цыгане заберут, если будешь плохо себя вести или не будешь кушать суп». Чего бояться, если у тебя мама директор школы, в которой учатся все цыгане Джанкоя. А если не учатся, то к ним домой в самое неудобное для них время моя мама могла нагрянуть с проверкой, устроить «разгон» и потребовать завтра же отправить ребёнка в школу. В Советском Союзе не учиться в школе было нельзя. Всеобуч. У мамы учились все. Даже цыгане, которые не понимали, зачем их детям это нужно. Но учились, заканчивали школу, а некоторые даже техникумы и институты.

Уже много лет моя мама на пенсии и не работает в школе, но до сих пор с ней невозможно ходить по улицам, особенно сложно появляться на рынке. Все цыгане обязательно встречают её громкими возгласами, обращая внимание окружающих: «Посмотрите, это моя любимая директор школы, та самая, что заставляла меня учиться! Спасибо, родная, я же благодаря тебе человеком стал, хочу хоть что-то подарить, выбирай что хочешь!»

Мама всегда стесняется, подарки не берёт, но приходит домой счастливая, потому что жизнь прожита не зря. Её любят и уважают в этом городе. Особенно цыгане.

— И это вы называете абрикосами! Вы серьёзно?

На рынке в Киеве тётя необъятных размеров продаёт мелкие абрикосы размером с вишню, на которые в Джанкое никто не обращает внимания, даже не пытаясь их попробовать. Летом в городе наступает рай. Абрикосы осыпаются, и асфальт под деревьями всегда оранжевого цвета из-за раздавленных ягод. Осыпающиеся абрикосы и шелковица — кому они нужны. Только тем, кто понятия не имеет, что абрикосы и персики бывают другими. Вишни, шелковица и айва растут прямо на улицах. Как будто это клёны, липы или каштаны. Во дворах частных домов полно крупных персиков, элитных абрикосов и огромной черешни. Всё это выращивают с особой аккуратностью, а потом отвозят на Южное побережье Крыма для продажи отдыхающим.

Однажды моя одноклассница Танька уехала с родителями на пять лет в Читинскую область, на новое место службы её папы. Так вот первое, что они сделали, прилетев летом в отпуск в Джанкой, это купили прямо на вокзале ведро мелких абрикосов и ели их немытыми по дороге домой с такой жадностью, будто их год не кормили. А их и не кормили. Танька писала мне тогда в письмах, что в Читинской области продаются только пластмассовые яблоки в магазинах и она очень скучает по джанкойским фруктам и ягодам.

Одного не понимаю, почему улицы в Джанкое назывались и до сих пор называются не Вишнёвая, Цветочная и Шелковичная, а Интернациональная, Карла Маркса и Ленина? Или ещё, например, улица Толстого. Какого Толстого? Льва или Алексея? И какое они имели к этому замечательному пыльному городу отношение? Никто не знает. То ли дело — Персиковая, Айвовая и Черешневая. И, конечно, Виноградная. Это было бы правдой. Я думаю, что своё название Джанкой, что в переводе с крымскотатарского означает «милая деревня», получил именно благодаря вот этим всем персикам, яблокам и абрикосам. Не иначе. Мне нравится так думать, даже если это неправда.

Из окон моей квартиры виден частный дом. Говорят, его купили крымские татары. Какие татары? Да те, которых выселили из Крыма за предательство. Вот возвращаются. Никто не знает, как к ним относиться и кто они такие. Все только слышали, что их депортировали в 1944 году, сразу после освобождения Крыма. Никто даже не задумывается над тем, что изгнаны были даже маленькие дети, которые уж точно не могли быть пособниками оккупантов. Просто в 1944-м всем этим людям не повезло с национальностью.

Теперь они возвращаются домой, а я уезжаю. Потому что оканчиваю школу, поступаю в институт и уже больше никогда не возвращаюсь в Джанкой надолго. Только на каникулы и в гости на несколько дней. Я больше не езжу отдыхать в Крым на море, потому что много работаю и у меня не бывает отпусков. Теперь я приезжаю на пару дней увидеть маму и папу, встретиться с друзьями, прилетевшими из Питера на отдых, и с любимой подружкой, по совместительству, одноклассницей Наташкой, которую мне никак не удаётся переманить жить в Киев.

Хотя нет, я приезжала ещё раз в Джанкой на 3 месяца, чтобы в конце лета родить одного замечательного мальчика. И, если спросить у моего сына, откуда он родом, он тоже не сразу сможет ответить на этот вопрос. Потому что «родом» — это где родился? Или где прожил всю жизнь?

— А где ты родился?

— В Джанкое, Крым, Украина.

— Значит, ты родом из Крыма?

— Да. Но я только родился в Джанкое, был там всего месяц, а всю жизнь прожил в Киеве.

— Так ты украинец?

— Да.

— Украинец, родившийся в Крыму и всю жизнь проживший в Киеве. Значит, ты — киевлянин. А родители твои откуда родом?

— Вот только не это. Давайте начнём с начала и просто остановимся на том, что раз я родился в Крыму, то я родом именно оттуда.

Рисунки: Александр Шатов