Почему для России полезнее было бы поражение. Уроки истории
Getting your Trinity Audio player ready...
|
Впервые эта статья вышла на сайте Холод, приводим ее ниже без купюр
В самом начале ХХ века дела в Российской империи обстояли неважно. Самые разные классы и группы были недовольны архаичной самодержавной властью и ее институтами: рабочие организовывали стачки и протесты, депутаты земского самоуправления пытались создать некое подобие западных парламентов, нелегальные партии проводили теракты. Тем временем власти надеялись, что начавшаяся в 1904 году у восточных границ империи война с Японией сплотит общество перед лицом врага. «Холод» рассказывает, как менялось отношение к Русско-японской войне от ее начала к концу и как вместо сплочения она окончательно подорвала доверие общества к властям.
Выражение «маленькая победоносная война», ставшее мемом, изначально было связано с Русско-японской войной. Смысл его понятен: когда в стране есть серьезные проблемы, власть возлагает надежды на несложную и короткую войну, которая поможет отвлечь общество от внутренних проблем.
На самом деле фраза эта — полумифическая. Она приписывается министру внутренних дел Вячеславу Плеве на основании мемуаров Сергея Витте — бывшего министра финансов и главы делегации на мирных переговорах с Японией. Витте утверждает, что эти слова прозвучали в разговоре Плеве с Алексеем Куропаткиным. Куропаткин, бывший военный министр и будущий командующий войсками, хорошо представлял себе обстановку и не входил в число «ястребов». Он упрекал Плеве за поддержку этой, по его мнению, ненужной и потенциально тяжелой войны. На что министр внутренних дел якобы ответил: «Алексей Николаевич, вы внутреннее положение России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война».
Мемуары Витте — не самый надежный источник, его воспоминания наполнены подобными малопроверяемыми анекдотами. Но все же интересен контекст. Бывший военный министр говорит министру внутренних дел о том, что эта война не нужна, а затем об этом разговоре становится известно Витте, еще одному убежденному противнику конфликта с Японией на верхушке государственного аппарата. Даже если Витте не вполне правдив в своих воспоминаниях, это позволяет понять, как встречали новость о начале войны члены правительства Российской империи.
Русско-японская война стала идеальным примером того, как конфликт, первоначально не дававший поводов для беспокойства, приводит к серьезнейшим последствиям. Как это стало возможным, можно проследить по воспоминаниям, дневниковым записям и публицистике тех лет.
Русский орел расправил крылья
Японская война началась для российского общества и властей ожидаемо и внезапно одновременно. 27 января 1904 года (все даты в тексте — по старому стилю) японский флот без объявления войны атаковал русские корабли в Порт-Артуре. Атака эта, однако, вовсе не была громом среди ясного неба: до нее больше года тянулись тяжелые российско-японские переговоры о разделе сфер влияния на Дальнем Востоке. Россия на тот момент заняла северную провинцию Китая Маньчжурию и вела крайне рискованную игру в Корее: формально там признавали влияние Японии, а на деле Россия старалась закрепиться посредством частных концессий на рубку леса и горного дела. При этом у таких концессий была своя охрана из русских солдат.
Большинство вопросов, вызывавших беспокойство Японии, ей предлагали решать с учрежденным в 1903 году Наместничеством Дальнего Востока (в руках наместника были сосредоточены все властные полномочия по управлению регионом: как военные, так и дипломатические и хозяйственные). Это было очевидным афронтом, так как ставило Японию в неравное положение по отношению к России. Идти на компромиссы с Японией российские власти в тот момент не собирались.
Еще до начала войны в России утверждали, что Японию подталкивают к конфликту Англия и Америка. О войне говорили, что она возможна, но лишь как заведомо безумный шаг японцев, который приведет их страну к катастрофе. 20 января 1904 года, за несколько дней до войны, популярная консервативная газета «Новое время» разместила заметку, в которой рассказывалось о беседе корреспондента с французской публикой в Париже. Один из участников беседы сказал, что, вероятно, войны России и Японии не будет.
«— Если не будет, — заметил военный, — то через несколько лет Япония, как нация, перестанет существовать.
И, немного помолчав, он прибавил:
— А если будет, то еще скорее она перестанет существовать. <…> Так что же японцам делать в таком случае?
— Устроиться с Россией. Им ничего другого не останется.
— Это было бы разумнее всего, конечно. К сожалению, их толкают американцы и англичане…
— Будьте уверены, что их толкают только англичане, которые играют в этом преступную роль».
В этом же номере была напечатана злорадная заметка о корреспондентах английских газет, которые несколько недель назад прибыли на Дальний Восток освещать войну, но война эта так и не начинается: «В Порт-Артуре, Владивостоке и Нагасаки сидят теперь корреспонденты английских газет и ждут не дождутся русско-японской войны. Издержавшись в дороге, как Хлестаков, они, по словам телеграммы, очутились теперь в критическом положении».
Через несколько дней после выхода этого номера газеты Япония прервала переговоры с Россией и начала войну. В российских городах стали проходить «патриотические манифестации» в ее поддержку. Сомнения в том, что эти уличные акции были стихийными, выражали уже их современники. Пристрастный, но все же информированный Сергей Витте в мемуарах пишет, что «администрацией был устроен ряд уличных манифестаций, но они не встретили никакого сочувствия».
Викентий Вересаев — писатель и врач, призванный на Русско-японскую войну, — в своей публицистике также сомневался в искренности участников уличных акций: «В манифестировавших на улицах толпах тоже наблюдалось что-то подозрительное. Толпы были немногочисленны, наполовину состояли из уличных ребят; в руководителях манифестаций узнавали переодетых околоточных и городовых. Настроение толпы было задирающее и грозно приглядывающееся; от прохожих требовали, чтоб они снимали шапки; кто этого не делал, того избивали».
Однако столь подозрительны были не все. Живший в Петербурге писатель, коллекционер и библиофил Сергей Минцлов в своем дневнике в первые дни войны описывает низовые «патриотические порывы» в известном нам по современным блогам жанре «разговора с извозчиком»:
«Вот, — говорит, — барин, хозяин у меня четыре запряжки имеет, деньги, все у него есть, а в добровольцы ушел. Не могу утерпеть, говорит. Жена, теща плачут, куды, говорят, идешь, зачем ты? Не могу, говорит, утерпеть и кончено!».
Позже в записи от 18 февраля 1904 года Минцлов отрицал слухи о том, что манифестации первых дней войны были организованы полицией: «Я лично и десятки знакомых моих перевидали разные манифестации: их устраивало все живое, находившееся в те моменты и в тех пунктах. Это было что-то стихийное, пробиравшее до самой глуби костей…».
Газета «Новое время» 28 января писала об атмосфере тех дней высокопарным слогом: «Посмотрите, как ожил и встрепенулся Петербург. В театрах звучит наш народный гимн, улыбаются смело уверенной улыбкой офицеры на улице, молодцовато идут солдаты, сверкая штыками.
Где же “туга и горе” на Руси? Не рыщет беда серым волком, не каркают черные вороны, — поднялись стаею наши соколы, а русский орел расправил крылья».
И мы уже осрамились
Часть общества, впрочем, с первых дней войны смотрела на нее негативно. «Рядом с проснувшимся патриотизмом приходится наталкиваться и на другие речи: на желание, чтобы японцы поколотили нас — для нашей же пользы. Говорят, что если мы побьем, то близкое уже “освобождение” России отодвинется опять вдаль, зазнаемся, все пойдет еще хуже, чем шло», — записывает Минцлов в своем дневнике 31 января 1904 года. Вересаев отмечал, что «кругом, в интеллигенции, было враждебное раздражение отнюдь не против японцев. Вопрос об исходе войны не волновал, вражды к японцам не было и следа, наши неуспехи не угнетали; напротив, рядом с болью за безумно-ненужные жертвы было почти злорадство. Многие прямо заявляли, что для России полезнее всего было бы поражение». По его словам, это не было признаком космополитичности русской интеллигенции или неприятия войны. Главной здесь была «невиданно-глубокая, всеобщая вражда, которая была к начавшим войну правителям страны».
Такие общественные настроения придают правдоподобия цитате Плеве о необходимости «маленькой победоносной войны». Общество находилось в состоянии брожения, и самые разные слои имели претензии к правящей верхушке. Либеральные депутаты земского самоуправления пытались объединиться (подобная совместная работа представителей земств из разных губерний была запрещена) и выдвинуть общие требования к власти, чтобы добиться учреждения в России хоть какой-то формы парламента, а также введения гражданских свобод. Существование абсолютной монархии в европейской стране в XX веке казалось многим анахронизмом. В рабочей среде действовали представители революционных партий, побуждая рабочих объединяться и бороться за свои права. Глава Особого отдела Департамента полиции тех лет Сергей Зубатов пытался снизить влияние революционеров (а также хоть как-то улучшить положение рабочих), создавая контролируемые спецслужбами рабочие союзы. Крестьяне в разных частях империи проявляли недовольство тем, что, как им казалось, заметная часть земли сохраняется в собственности помещиков.
Некоторые из революционных партий, прежде всего эсеры, делали ставку на политический террор. Боевая организация эсеров, созданная в 1902 году, провела несколько эффективных терактов, убив в 1902 году министра внутренних дел Дмитрия Сипягина (его сменил на посту Вячеслав Плеве), а в 1903 году — губернатора Уфимской губернии Николая Богдановича (он в марте 1903 года отдал приказ о расстреле выступления рабочих в Златоусте, что привело к гибели от 45 до 69 человек, по разным данным).
Настроения в обществе понимали и некоторые сановники наверху. Когда летом 1904 года Вячеслав Плеве, возможный автор злосчастной фразы о «маленькой победоносной войне», был убит террористами-эсерами, новый министр внутренних дел Петр Святополк-Мирский во время официального представления царю заявил о том, что прежние отношения между властью и обществом невозможны: «Положение вещей так обострилось, что можно считать правительство во вражде с Россией, необходимо примириться, а то скоро будет такое положение, что Россия разделится на поднадзорных и надзирающих. И тогда что?».
Широкие массы, на первый взгляд, реагировали на начало войны возбуждением и надеждой на победу. Однако и здесь были свои сложности. Хотя люди могли возмущаться тем, что японцы первыми напали на русские корабли, и говорить о необходимости дать им отпор, смысл ведения войны с неизвестным азиатским врагом где-то на окраине континента, даже не на территории России, был населению не очень ясен. Газета «Восточное обозрение», описывающая настроение жителей Сибири в начале войны, утверждала, что сибиряки нередко поднимали вопрос: «Зачем нам воевать?».
Был риск, что в связи с войной начнут появляться и другие вопросы — ведь началась она с побед Японии. Если верить «Новому времени», уличные газетчики, распространявшие срочные выпуски прессы о нападении Японии, бегали по улицам Петербурга с возгласами «Победа косоглазых!». Однако, как показал дальнейший ход войны, сенсацией это было недолго, так как новости об успехах японской стороны приходили снова и снова.
«Итак — война началась, и мы уже осрамились», — записывает Минцлов в своем дневнике 27 января (9 февраля) 1904 года. «Нашею же миною взорван наш минный транспорт “Енисей”. Что и говорить, на славу начали войну!» — сообщает запись 31 января. 4 февраля Минцлов отмечает: «Что-то скверно пока идут дела у нас на Востоке!».
При этом он также описывает, как с возгласами «ура» и срыванием шапок в городе встречали проходящие колонны солдат.
Стихийные порывы поддержки воюющей армии и организованные манифестации, интеллигентские разговоры о том, что «хорошо бы нас побили», и переживание от неутешительных известий с фронта — все это сосуществовало в общественном сознании.
В это время в Токио продолжала работать Русская духовная миссия, возглавляемая епископом Николаем (Японским). Его дневник содержит размышления человека, привязанного к России, но имеющего духовные обязанности перед своей японской паствой и уже несколько десятилетий живущего в Японии. С началом войны он перестал проводить публичные богослужения, но поручил своей пастве, как и положено, молиться за своего правителя и за дарование победы своему отечеству. К первым сообщениям о японских успехах и реакции на них в Токио он относился с некоторой иронией: «Медовый месяц японского народа и войны: все счастливы, улыбаются торжествуют, — пишет он 7 февраля. — <…> Накай мой (имеется в виду Павел Накаи Цугумаро, многолетний сотрудник Русской духовной миссии и помощник Николая Японского в переводе богослужебной литературы. — Прим. “Холода”) напоминает распустившуюся наседку, счастливую цыплятами».
Возможно, епископ ожидал, что скоро русская армия возьмет верх. Однако уже 16 февраля он в своем дневнике размышлял о том, как ему — русскому священнику в воюющей с Россией Японии — не потерять равновесие духа, постоянно читая известия о японских победах. «А ты, мое бедное Отечество, знать, заслуживаешь того, что тебя бьют и поносят, — пишет он. — Зачем же тебя так дурно управляют? Зачем у тебя такие плохие начальники по всем частям? Зачем у тебя мало честности и благочестия?».
Запутанность и разноречивость известий
В феврале 1904 года командующим 1-й Маньчжурской армией был назначен генерал Алексей Куропаткин (тот самый, которого в своих мемуарах цитировал Витте). Он пользовался в обществе определенной популярностью, и его назначение на фоне военных неудач вызывало аналогии с призывом Кутузова на смену Барклаю-де-Толли во время Отечественной войны 1812 года, а также обозначало подобие диалога между властью и обществом, ответа на общественные чаяния. Куропаткину устроили торжественные проводы в столице и пышно встречали его на всем пути следования в Маньчжурию. Как замечал в воспоминаниях Витте, «таких проводов нигде и никогда не устраивали полководцам, “идущим на рать”».
О японцах, которых в публицистике и в светских разговорах считалось приличным называть макаками (по свидетельству Витте, так называл японцев и сам Николай II), тем не менее стали писать, отдавая им должное, — все же поражения нужно было как-то объяснить. Это, впрочем, все еще не означало, что общество сомневается в будущей победе. «Новое время», посвятившее материал в номере от 5 февраля описанию японской армии и солдат, заканчивало его таким пассажем: «Из этого краткого обзора тем не менее явственно, что японцы являются довольно серьезным противником, почему мы и можем сделать ему большую честь: расколоть его со вниманием».
Однако побед все не было, армия отступала. Солдаты продолжали отправляться на неудачливую войну с малоизвестным азиатским врагом куда-то на край света.
Если верить описаниям Вересаева, который в качестве мобилизованного врача ездил в Маньчжурию вместе с воинским эшелоном, солдаты не испытывали энтузиазма и их попытки привести себя в «положенное» состояние духа выглядели крайне неубедительно:
«При отходе поезда от станции солдаты нестройно и пьяно, с вялым надсадом, кричали “ура”, а привыкшая к проходящим эшелонам публика молча и равнодушно смотрела на них.
Тот же вялый надсад чувствовался и в солдатском веселье. Хотелось веселиться вовсю, веселиться все время, но это не удавалось. Было пьяно, и все-таки скучно. Ефрейтор Сучков, бывший сапожник, упорно и деловито плясал на каждой остановке. Как будто службу какую-то исполнял».
В российских газетах тем временем печатали заметки и репортажи о бравых солдатах, бодро выполняющих свой долг и прекрасно ладящих со своими командирами. Популярная газета «Московский листок» в октябре 1904 года опубликовала беседу корреспондента с возвращающимися с войны ранеными солдатами. Некоторые ее части выглядят как цитаты из «Похождений бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека. Вот, например, как неназванные собеседники описывали свои впечатления от бригадного генерала Артамонова: «Отец родной, — рассказывали солдатики. — Всегда с нами шутит, балагурит, деньги раздает, а то игры разные придумывает. Мяч сделал и сам с нами в мяч играет. А добрый такой, что и сказать нельзя. Что получает, все на нас тратит, то так деньги дарит, то подарки солдатам раздает, а сам как простой солдат живет».
В этом же номере писали о сражении, идущем на реке Шахэ и начавшемся с атаки русских войск: «Бодро пошла наша армия в наступление против коварного врага, долго истощавшего терпение всех русских людей своими призрачными победами. Охваченная желанием отомстить дерзкому врагу, ведомая к победе гениальным полководцем, сумевшим стратегическим отступлением истощить и обессилить японцев».
Впрочем, как и в предыдущих сражениях, добиться успеха на Шахэ не удалось. Прессе приходилось писать о все новых неудачах. Это не всегда делали прямо, однако умолчания и намеренные неясности не оставляли сомнений, что на войне все идет не так, как ожидали.
Реакцией на это была информационная усталость и упадок духа. Газета «Восточное обозрение», описывая настроения населения в сибирских деревнях в апреле 1904 года, сообщала: «Война в сознании жителя деревни получает характер фатальной беды, а выжидательное положение армии, запутанность и разноречивость известий о ней притупили остроту интереса к тому, что новенького пишут в газетах».
Говорят, Порт-Артур взят
Запутанность и разноречивость, впрочем, не мешали людям следить за узловыми сюжетами войны. Одним из них была осада Порт-Артура, начавшаяся в августе 1904 года. Расположенный в Южной Маньчжурии, Порт-Артур после его занятия Россией в 1898 году (официально он был взят в аренду у Китая на 25 лет) стал главной морской базой России на Тихом океане, а потому его захват для Японии, как и его защита для России, были одной из важнейших целей войны. Новости о Порт-Артуре печатались регулярно. Оборона крепости приковывала внимание публики, тем более что в 1904 году исполнилось 50 лет начала Севастопольской обороны — центрального события Крымской войны, закончившегося поражением русских войск после героического сопротивления. Параллели внушали тревогу. Когда 20 декабря (2 января) Порт-Артур капитулировал перед японцами, это подтвердило все дурные предчувствия.
«Сегодня на улице я встретил знакомого. “Читали? Говорят, Порт-Артур взят”, — так описывает столкновение с этой новостью живший в Полтаве писатель Владимир Короленко. — Я быстро пошел на угол улицы, где обыкновенно стоят разносчики газет. Подходя, я подумал, что известие, должно быть, неверно: мальчишки стояли с телеграммами спокойно, ничего не выкрикивали. Только когда я протянул руку за телеграммами, один сказал тихонько:
— Порт-Артур взят…
Очевидно, мальчишкам даны “инструкции”…».
Время, когда продавцы газет могли кричать о «победе косоглазых», прошло. «Героическая страница глупой войны закончена», — добавлял Короленко.
«Порт-Артур сдался… На улицах простой народ обращается с вопросом — правда ли это, и приходится отвечать — да. Все подавлены», — записывает Минцлов 21 декабря 1904 года.
«Московский листок» 22 декабря 1904 года в статье о падении Порт-Артура вспоминал об обороне Севастополя. Проводя разные сравнения и воздавая дань героизму защитников обеих крепостей, автор газеты должен был подчеркнуть силу и достоинства противника, сумевшего победить героев: «Противник (осаждавший Севастополь в 1854–1855 гг. — Прим. “Холода”) был храбр, был стоек, был упорен, был искусен, а у порт-артурцев противник фанатически храбр, фанатически стоек, фанатически упорен, как истинный сын Востока исполнен презрением к смерти, хитер и коварен».
Падение Порт-Артура неожиданно стало ударом для Льва Толстого, участника обороны Севастополя, который к 1904 году уже давно превратился в проповедника собственного духовного учения, в рамках которого он осуждал любые формы насилия и считал государственный патриотизм ложным чувством, навязанным людям насильниками-правителями. Врач семьи Толстых Душан Маковицкий пересказывает в своем дневнике беседу в Ясной Поляне 15 января 1905 года, когда гостивший там писатель и сподвижник Толстого Иван Наживин сказал, что ему было приятно, когда пал Порт-Артур.
«А мне — нет, — ответил Лев Толстой. — Во мне еще живет атавизм — патриотизм, с которым я, разумеется, борюсь».
Сдачу Порт-Артура, в котором оставались вооружения и запасы продовольствия, Толстой оценивал не в категориях своего мирного учения, а как бывший офицер-севастополец, считая, что, коли уж война началась, у нее должны быть свои законы. «Охота — глупая и дурная вещь. Из-за лисицы сломать ногу лошади — дурно, но если уже идешь на охоту, то нельзя лисицу прозевать», — так Толстой объяснял свою позицию сыну Илье 12 февраля 1905 года.
Душан Маковицкий замечает, что в кругу людей, собиравшихся у Толстых, радовались успехам Японии. «Разговор о том, что интеллигенты российские сочувствуют японским победам, — пишет Маковицкий 26 марта 1905 года. — Татьяна Львовна рассказывала, как сестры, С. А. и М. А. Стахович, “аж плакали”, что брат их радуется, когда выигрывают японцы и проигрывают русские. Спорили с ним. (Вспомнили, что Татьяна Львовна сама радовалась, когда Порт-Артур был сдан, во-первых, потому, что думала, что будет конец войне; во-вторых, что правительство побеждено)».
Однако, по свидетельству Маковицкого, Толстой не разделял такую точку зрения: «Русские мне ближе: там дети мои, крестьяне; 100 миллионов мужиков заодно с русским войском, не желают поражения. Это непосредственное чувство. А что либералы говорят и ты (к Татьяне Львовне) — это извращение».
Россия сошла с ума
«Всеобщая вражда к правителям», по выражению Вересаева, постепенно захватывала все большую часть общества. Консервативное «Новое время» стало публиковать предельно критические (в допустимых цензурой рамках) «Письма к ближним» — так называлась регулярная колонка Михаила Меньшикова. Консервативный и националистический журналист (впоследствии, в 1918 году, расстрелянный большевиками) писал гневные тексты о войне, на которой происходит поражение за поражением. «Если гангрена коснулась тех или иных государственных тканей, надо бороться с нею хотя бы с хирургической энергией. Чего жалеть дряхлое и гнилое. В стихии народной есть у нас еще свежие рыцарски-крепкие силы, есть ум и трезвость и способность к действенному труду. Дайте им ход!» — говорилось в «Письме» от 15 мая 1905 года.
Эта колонка Меньшикова была напечатана, когда в Цусимском проливе уже заканчивалось сражение между 2-й Тихоокеанской эскадрой вице-адмирала Рожественского и флотом адмирала Того. Однако сообщения о катастрофических результатах Цусимского боя дойдут до России только через несколько дней. Они вызовут шок.
Этот шок был столь сильным, вероятно, из-за информационного фона. Эскадра Рожественского вышла в поход из Балтийского моря еще в октябре 1904 года с заданием помочь Порт-Артуру и дать в Тихом Океане бой японскому флоту. Движение эскадры через полмира подробно освещалось в газетах. В иллюстрированных приложениях печатались гравюры, показывавшие, как русские броненосцы и крейсера неуклонно движутся в сторону Японии.
Когда Порт-Артур пал, это движение не прекратилось. Накануне сражения военные эксперты прикидывали возможный исход столкновения русского и японского флота, обсуждали сильные и слабые стороны той и другой стороны.
18 мая 1905 года в газетах была опубликована телеграмма: «16 мая во Владивосток прибыл крейсер 2 ранга “Алмаз”. Командир крейсера донес: 14 мая эскадра адмирала Рожественского в Тсусимском проливе вступила в бой с японским флотом. В дневном бою погибли броненосцы: “Князь Суворов”, “Бородино”, “Ослябя”, крейсер “Урал”. Броненосец “Император Александр III” имел сильные повреждения. В начале боя ранен генерал-адъютант Рожественский (еще одно звание Рожественского помимо вице-адмирала. — Прим. “Холода”), который взят на другое судно».
Вскоре стал известен и масштаб разгрома. Из 38 кораблей Рожественского 21 погиб в бою или был затоплен и взорван экипажами. Семь кораблей попали в плен (часть из них сдалась на милость победителя), еще шесть укрылись в нейтральных портах. Эскадра перестала существовать, не нанеся почти никаких потерь японскому флоту. Война на Тихом океане оказалась бесповоротно выиграна Японией.
Николай Японский, глядя на всеобщее ликование и многодневные торжества в Японии и размышляя об итогах Цусимы, перестал жалеть слова для правителей своей родины: «Не морская держава Россия, — писал он 20 мая 1905 года. — Бог дал ей землю, составляющую шестую часть света и тянущуюся непрерывно по материку. <…> А русскому правительству все кажется мало, и ширит оно свои владения все больше и больше; да еще какими способами! Маньчжуриею завладеть, отняв ее у Китая, разве доброе дело? “Незамерзающий порт нужен”. На что? На похвальбу морякам? Ну, вот и пусть теперь хвалятся своим неслыханным позором поражения. Очевидно, Бог не с нами был, потому что мы нарушили правду».
После этого поражения находить слова для поддержки властей, ведущих войну, оказалось чрезвычайно сложно. Издатель «Нового времени» Алексей Суворин в своей колонке (они выходили под рубрикой «Маленькие письма») писал: «Несчастие случилось и страшное несчастие. Надо быть готовым ко всему, к самому черному несчастию. Я ставлю слово «несчастие» не потому только, что поражение есть несчастие. Но потому что мы воюем в такой несчастной атмосфере, какой у нас никогда не было. <…> Всякие проявления гордой силы, мужества, веры, самоотвержения попали в руки людей бездарных, слабых или несчастных».
Солидаризироваться с властью, допустившей столь колоссальное поражение, уже не хотели даже те, кто, как Суворин, до этого ограничивались умеренной критикой власти. Суворин теперь стал призывать к проведению Земского собора — консервативные круги России, скептически относясь к западному парламентаризму, тем не менее тоже считали, что общество должно оказывать влияние на имперскую бюрократию и предлагали проведение всесословного совещания, аналогичного тем, что время от времени проводились в допетровской России. «Теперь Россия должна говорить вместе со своим государем. Она должна решить великий спор о том, напрасно жила она или нет, покрыта ли она гнилью и разложением или в ней течет здоровая русская кровь?» — писал Суворин.
Алексей Куропаткин в изданных после окончания войны записках, где он пытался объяснить причины неудачного исхода войны, упоминает о том, что «недовольство, охватившее все слои населения России перед войною, тоже способствовало только тому, что война стала ненавистной».
Сергей Витте в воспоминаниях писал, что война возбудила все слои русского общества в самых разных направлениях, но «во всех случаях неблагоприятных для существующего режима». Грубоватый Витте объяснял такое развитие событий довольно просто: «Действительно, чем в сущности держалась Российская Империя? Не только преимущественно, но исключительно своей армией <…>. Не перед нашею же культурой, не перед нашей бюрократической церковью, не перед нашим богатством и благосостоянием преклонялся свет. Он преклонялся перед нашей силой». Когда же сила России не подтвердилась на полях сражений, то, по словам Витте, «психика всех обывателей России начала перевертываться, все начали сбиваться с панталыку и в конце концов, можно сказать, — Россия сошла с ума».
**
Источники: «Новое время»(газета), 1904–1905 гг.; «Московский листок» (газета), 1904 г.; Вересаев В.В. Записки врача. На Японской войне. М., 1986; Витте С.Ю. Воспоминания. Царствование Николая II. Том I. Л., 1924; Воробьева Э.А. Формы проявлений общественного мнения жителей Сибири и Дальнего Востока в годы Русско-японской войны (1904–1905 гг.) // Актуальные вопросы истории Российской провинции XVI-XXI вв.: Центральное Черноземье, Сибирь, Северо-Восток. [Вып. 5]. Новосибирск, 2010; Дневники святого Николая Японского. Т. 5: C 1904 по 1912 гг. СПб., 2004; Короленко В.Г. Дневник; Куропаткин А.Н. Записки генерала Куропаткина о Русско-Японской войне. Берлин, 1909; Ганели Р.Ш. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. СПб., 1991; Маковицкий Д.П. Дневник; Минцлов С.Р. Дневник.