Записки крымчанина с восточного фронта. Часть 4

Автор этой серии материалов – Евгений Лешан, крымчанин, журналист, бывший депутат Верховной Рады Украины от Компартии в 1998-2002 году. Выпускник факультета журналистики Таврического экологического института. Впервые серия материалов была опубликована на сайте Нигилист.

Прочитайте также часть первую, вторую и третью из этой серии, пожалуйста.

Я был уверен, что Украине в новом мире нет смысла беспокоиться о защите собственной территории — экономически это слабое государство и так склоняли все кто мог, поэтому внешней вооруженной угрозы быть не может, думал я — любой спор будет решен мирно, Киев прогнется — и всё.

Так я полагал до двадцатых чисел февраля 2014, когда чужая армия оттяпала кусок украинской территории, не ожидая, когда Киев прогнется. Поэтому свой антимилитаризм и неприязнь к жутковатому уродцу под названием Вооруженные силы Украины я аккуратно сложил на дальнюю полку — и пошел в военкомат.

Мы грузили боеприпасы в зернохранилище. В здоровенный такой ангар, где на бетонном полу еще оставалось тонны полторы пшеницы, мы заносили ящики с выстрелами для СПГ, снаряды и пороховые заряды для танка, цинки 7,62 и 5,45, снаряды для «тридцатки».

Со снарядами для «тридцатки» иногда бывали проблемы — ящики присылали непроверенными, а хранились они на складах как бог на душу положит. Поэтому цинки изредка оказывались проржавевшими, а снаряды — безнадежно испорченными. Мехвод Олег у таких аккуратно спиливал дульце гильзы вместе с бронебойной болванкой (осколочно-фугасные он, слава богу, трогать не рисковал), а гранулированный порох — поджигал прямо в гильзе. Получалось несколько секунд красивого огненного фонтана.

Когда мы зашли в тракторную бригаду, зерна там было — на несколько грузовиков. Приезжал хозяин зерна и самой бригады — местный армянин, сын которого, по слухам, был на «той» стороне. Он договаривался с командованием о вывозе зерна. После в бригаду заезжали грузовики, местные мужики ведрами таскали зерно в кузов, грузовик уезжал, потом возвращался пустым. Так продолжалось несколько дней. Мы мрачно смотрели на это, прекрасно понимая, что нас не обстреливают, пока вывозится зерно, а вот как только вывезут — тут-то и начнется. Так и случилось.

Позже на зернохранилище пришлось несколько прилетов, и бетонная крыша обвалилась — прямо на остатки зерна. Покореженный цинковый профиль, которым она была укрыта, мы потом использовали, чтобы изолировать второй блиндаж.

Боеприпасы, к счастью, не пострадали. Пришлось переносить их в другое место.

К обстрелам привыкнуть нельзя, но можно принять их как неизбежный факт бытия. Каждый разрыв мины в нескольких шагах от блиндажа бьет как тяжелый молот не только по ушам, но и по нервам. Ты учишься ценить тишину. Начинаешь особенно остро переживать моменты спокойствия. Замечаешь, как стеклянен бывает воздух в осенний полдень. Как копирует импрессионистов, заполняя собой пространство, предрассветный туман. Как соперничают закат солнца и восход ущербной луны — кто нежнее окрасит и без того нежные перистые облака? Как смешон хохолок жаворонка, ворующего пшеницу из трещины в асфальте. И как не страшен резкий хохот ночной совы… Как много можно заметить в те минуты, когда тебя не бомбят, когда ты не стреляешь.

Была уже середина ноября, я постепенно дичал, врастая в рваный ритм войны, покрываясь копотью и пылью. Мирная жизнь, Киев, работа в офисе уходили куда-то на задворки сознания — если поначалу мне казалось нереальным то, что происходило со мной на фронте, то теперь именно фронт был единственной реальностью, а всё, что было раньше — становилось блеклым, приглушенным…

И вот из этой реальности меня брутально вырвал залп «градов», которого… не было.

Мы с Олегом заступили на дежурство темным ноябрьским вечером. Вскоре дежурный с блок-поста у полуторки испуганно произнес в рацию: «Грады!» Тут же из штаба скомандовали «Личный состав в укрытие!»

Я поднял наших в каптерке, и все быстренько направились в блиндаж — без фонарей, естественно, чтобы не демаскироваться. А ночь была темная — хоть глаз выколи. Поэтому для меня траншея началась неожиданно, и я в нее упал, подвернув правую ногу. Голеностоп раздуло, как шар. Кое-как заполз в блиндаж. Там ступню перебинтовали. Если меня спросят, что было самым неприятным и мучительным на фронте — я вспомню, как мне приходилось той ночью несколько раз выползать на коленях из блиндажа и, балансируя на одной ноге, справлять малую нужду.

Утром товарищи нашли для меня старую швабру, которую можно было использовать вместо костыля, а ближе к обеду бусик аэроразведки батальона «Киев-2» отвез меня в штаб. Медик, осмотрев ногу, направил на рентген в Волноваху. Вот только машины не было, пришлось ждать в штабе следующего утра и ехать «шишариком», который вез замполита и еще человек шесть бойцов — кого в отпуск, а кого, как и меня, в госпиталь. По дороге узнал много нового — например, где в Волновахе «лучшая сауна с шалавами». Мне, впрочем, было не до сауны.

В Волновахе было дико видеть множество людей (гражданских!) на улицах, в том числе детей (я к тому времени своих сыновей не видел 5 месяцев!). Магазины, парки… Мирная жизнь… Но вот вам оборотная сторона этой жизни. Боец АТО выходит из машины, чтобы купить стаканчик кофе. Пожилой прохожий ему:

— Давай, застрели меня!
— ?!?!? Зачем!?
— Ну, вы же все равно нас всех убьете!

Вот в таком окружении приходится нести службу — постоянно разочаровывая местных жителей, которые ждут массовых казней, фильтрационных лагерей и насильственной украинизации. Но местные упорно не теряют надежды, верят, что вот-вот начнется, или уже началось, но просто до них еще не дошла очередь…

Медслужба в Волновахе работала прекрасно: мгновенно выдали костыли, без очереди сделали рентген в районной больнице, напоили кофе и оформили в выездной Одесский госпиталь. С выездом пришлось повременить: ждали трехсотого из Гранитного. Дождались: у Шурика с блокпоста «Дед-3» была раскурочена миной левая рука плюс баротравма. Это произошло вскоре после нашего отъезда из Гранитного.

Шкандыбаю на костылях к лавочке у входа в приемный покой Волновахской ЦРБ и слышу:

— Вам допомогти?

Вижу худого парня в гражданском, рука его под накинутой курткой основательно перебинтована и зафиксирована. От помощи отказываюсь. Подходит наш батальонный врач, начинает расспрашивать парня. Тот оказался из Новотроицкого, на днях попал под «грады». Он возвращался домой, подошел к входной двери, когда над ним пролетел первый снаряд. За ним — второй. Третий ударил в дом.

Дома больше нет, мать еле выжила, отец погиб. По тому, как просто парень об этом рассказывал, было видно, что история его для здешних мест совсем не уникальна. Кто обстреливал, парень не знает. Врач объясняет ему, что Новотроицкое могли обстреливать только сепаратисты — это ведь наше село, украинская крепость напротив занятого оккупантами Докучаевска. В Новотроицком тогда  стояли подразделения 72-й бригады.

Час спустя я сидел на другой лавочке в ожидании транспорта на Одесский госпиталь. Слева автотрасса взбиралась на насыпь, чтобы поверху пересечь чересполосицу волновахского железнодорожного узла. Откуда-то со стороны ж/д путей раздался гулкий рокот — так грохочет на стыках рельс, проносясь по железному мосту, груженый товарняк. Спустя 10 минут рокот повторился. И тут я заметил, что никакого движения на полускрытых обнажившимися деревьями путях нет.

— Слыхал, как «грады» валят? — негромко произнес кто-то.

Наконец-то медицинская «газель» забрала меня и еще нескольких раненых из Волновахи в Куйбышево, где размещался Одесский военный госпиталь.

Там мне опять же выдали костыли, сделали еще один рентген, поставили диагноз «растяжение связок голеностопа», нарядили в темно-синюю пижаму, которая называлась по-военному «формой», и наложили гипс. Здесь впервые за три месяца я спал в нормальной постели, под одеялом. Это было очень странно. Не только, умывшись, лечь на чистую простыню, но и не бояться широкого, не забаррикадированного окна — это после многих ночей под землей, в спасительном блиндаже, в ожидании минометных обстрелов! Да, здесь не было минометных обстрелов, здесь вообще не стреляли.

Ближе к вечеру следующего дня «форму» отобрали, костыли тоже — и, погрузив в вертолет, отправили в Днепр. В салоне Ми-8 разместилось человек десять раненых. Шурика с наглухо перебинтованной рукой уложили на носилках на пол. Я положил свой пакет с вещами ему под голову вместо подушки и неуклюже попытался поднять раненому настроение: «Ничего, зато на вертолете полетаешь!» Но у Шурика уже был опыт полетов на вертолете, а вот настроения не было совсем — ему было больно и плохо.

В аэропорту Днепра, куда наш борт прибыл уже затемно, нас на руках выносили из вертолета, рассаживали в амбулансы, раздавали сигареты и бесплатные стартовые пакеты для мобильников. Море электрического света — еще один шок для привыкших к светомаскировке солдат. С мигалками через весь город повезли в госпиталь, а там принялись сортировать. Всех куда-то определили, остались только я да еще один лейтенант-десантник — тоже в очках, высокий и с такой же загипсованной правой ногой, как у меня. Он служил на админгранице с аннексированным Крымом и случайно попал ногой в щель между бетонными плитами.

Мне приспичило в туалет, но в амбулансе туалета не было. Как-то так случилось, что хоровод волонтеров и медперсонала, которые нас всячески опекали, временно рассосался, и мне ничего не оставалось, как покинуть «скорую» и скакать на одной ноге ко входу в госпиталь. Уже в коридоре меня поймали, заохали-заахали, нашли очередные костыли, помогли  решить все мои насущные проблемы и, наконец, определили в госпиталь военного городка Черкасское, что под Новомосковском.

Везла нас туда чудесная волонтерка в очках на своем внедорожнике. Мы у нее были не первые и явно не последние. Она радовалась, что мы с лейтенантом-десантником не такие зашуганные и потерянные, как большинство раненых, которых ей довелось возить.

В Черкасском «формы» не было. Я сдал своё пропитанное соляркой, потом, маслом и пылью шмотье в камеру хранения, а взамен получил трусы, футболку, треники, тапки и вязаную кофту. Выдали также зубную пасту, щетку, бритву. В госпитале был целый склад этого добра, которое навезли волонтеры.

Врач осмотрел меня, прописал противовоспалительные уколы — и оставил в покое до выписки.

Здание госпиталя — старое, потолок верхнего этажа изуродован протекающей водой. На всё отделение — один туалет с одним посадочным местом, туда часто бывали очереди. Правда, в это самое время на этаже делали новый туалет, так что проблема в скором времени должна была быть решена. Главврач воевал с пациентами из-за курения — он запрещал, а они все равно курили. В туалете. Потому что больше негде.

В коридоре — столик с книгами и журналами, рядом стол со всякой снедью и холодильник, в котором всегда есть что съесть — это всё тоже благодаря волонтерам. А уж кофе и чай — и вовсе сколько угодно. Помимо этого, было еще и трехразовое питание в столовой — за счет бюджета. Спускаться в столовую приходилось с третьего этажа на первый по лестнице, на костылях — хотя лифт в госпитале был и даже работал, но нам не полагался. Кормили там сытно, но как-то странно. Я в еде неприхотлив, но их супы с обильно плавающими кусочками вареного сала есть так и не научился.

В госпиталь приезжала волонтер-парикмахер. Стригла бесплатно, аккуратно и качественно. Я, наконец-то, избавился от трехмесячной шевелюры и заслужил от хромого лейтенанта-десантника прозвище «Лысая башка — дай пирожка».

В палате на шесть человек был телевизор и DVD-плеер. Целый день крутятся различные фильмы. Временами их никто не смотрит — устают, и кино идет как фон.

И вот, заканчивается кино Кустурицы «Жизнь как чудо». Кто дремлет, кто читает, кто втыкает в потолок. Сосед сонно встает, ставит не глядя новый диск и выходит из палаты. В ящике звучат балалаечные наигрыши, а потом девичий голосок пушкинским сказочным стихом читает вступление про красну девицу и ее сестру. Голосок смолкает, стихает балалайка, а вместо них раздаются томные стоны.

Поднимаю глаза — на экране русское лесби-порно в псевдоваснецовском антураже — хохлома с кокошниками.

— Друзья, а кто это смотрит? — спрашиваю.

— Мы не смотрим, мы слушаем, — честно признаются мужики, заглядывают в телевизор и нервно смеются.

— От такого кино развиваются вредные привычки — я не о курении, если что. — говорит один. — Давайте выключим.

Поддержали единогласно и выключили — во избежание вредных привычек.

«Принимаете ли вы Христа в сердце своем?» — этот вопрос пациентам госпиталя в Черкасском доводилось слышать едва ли не чаще, чем «как себя чувствуете?»

Это, как правило, происходит так. Группа мужчин и женщин, иногда с ребенком, заходит в палату, благодарит воинов АТО, раздает угощение — и начинает рассказывать раненым, что спас их не бронежилет, не товарищ по оружию и не умелый хирург, а исключительно господь бог. Некоторые миссионеры опускаются до пропаганды тунеядства: «Я принял христа 10 лет назад, уже 5 лет безработный, но с божьей помощью моя семья ни в чем не знает нужды». Такие откровения особо раздражают бойцов — простых работяг, привыкших к тяжелому труду и презирающих халявщиков.

Дальше начинается цирк. «А давайте мы за вас помолимся, а вы скажете аминь! А давайте мы на вас руки возложим, чтобы божья благодать снизошла!»

Тем временем на экране телевизора мускулистый гладиатор ублажает нагую патрицианку — идет сериал «Спартак. Кровь и песок». Детеныш заезжих христиан с любопытством косится на это зрелище…

Тут и там в госпитале валяется «Новый завет» в мягком переплете. И не только в госпитале, но и вообще в армии. Новый завет и Псалтирь можно встретить в изобилии и в госпиталях, и в учебках, и на передовой. Они пылятся среди волонтерской провизии, мокнут под дождем в окопах, плавают в солярке и масле на днищах бронемашин. Синие, белые, черные обложки. И камуфлированные, специально для армии — видимо, чтобы не заметил безбожный снайпер.

Помнится также, еще в учебке нам привезли «гуманитарную помощь» — пластиковые католические крестики на четках, якобы освященные в Риме чуть ли не самим папой Франциском. Некоторые бойцы цепляли эти крестики на левое плечо. пропустив под погон «дубка». Целая связка их висела у нас на фронтовой кухне, прямо на стене.

Как-то утром окна госпиталя задрожали от знакомого «бах-бах-бах». «Опять!» — это была даже не мысль, а ощущение, сродни усталой досаде, и мозг привычно уже, на автомате стал отсчитывать секунды до прилета. Но разрывов всё не было, а кто-то из пациентов равнодушно произнес: «Опять на полигоне тренируются…» Это и в самом деле были артиллерийские стрельбы на соседнем полигоне. Громыхало чуть ли не каждый день. Чтоб не отвыкали.

В госпитале я провел две недели. За это время меня там навестили родители и любимая женщина. Было очень странно принимать их здесь, на нейтральной территории — не в армии и не дома. Я не знал, что им рассказать — не о минометных же обстрелах говорить и не о блиндажном быте. Поэтому я в основном слушал, тихо радуясь, что близкий человек — рядом.

Из госпиталя на реабилитацию я ехал «по гражданке» — мой бушлат остался в блиндаже, всё остальное годилось разве что для того же блиндажа, а осень успела смениться снежной зимой. Волонтер Ростислав довез меня до железнодорожного вокзала в Днепре, купил билет на Интерсити до Киева и накормил обедом в «Пузатой хате».

И вот сижу я — одичавший, с нестрижеными лохматыми усами, ошалело пережевываю «гражданскую» пищу, рядом костыль — а к столику подходит юное длинноволосое чудо в бронежилете и спрашивает: «Извините, а вы случайно не Женя?»

Где бы еще встретились, а? Оля Маленькая работала когда-то вместе со мной в «Обозревателе&, а с началом войны принялась ездить в АТО как репортер. Я расчувствовался, она — тоже. Скомкано поговорили и разошлись — случайные вокзальные встречи коротки.

А через семь часов был Киев, любимая женщина на перроне, и безуспешные попытки вызвать такси — почему-то никто не хотел ехать той морозной ночью на вокзал. Я был дома.

Всё было очень странно. Очень реально, и в то же время очень зыбко — видимо, потому что впереди ждало возвращение на фронт. В медслужбе 72-й бригады мне дали две недели на реабилитацию, а по истечении — продлили еще на столько же.

Я ел домашнюю еду, спал в мягкой постели, обнимал любимую женщину, смотрел на детей, сидел в интернете — и ни на секунду не мог забыть, насколько всё может быть иначе.

Мне внушали дискомфорт большие окна. Хромая по улице, я автоматически присматривал ближайшие укрытия на случай обстрела. Старался не прозевать в городском шуме далекий минометный выстрел. И еще придерживал на плече ремень сумки, словно это был автомат — без оружия чувствовал себя очень неуютно.

Заглянул в гости в свой любимый «Обозреватель». Меня встретили как родного и устроили праздник. Наобнимали, наговорили кучу добрых слов. Было чертовски приятно повидать коллег.

Единственное, что резануло — когда одна коллега спросила: «Женя, а тебе там приходилось убивать?» Никогда не спрашивайте такое у солдата, вернувшегося с войны — если вы, конечно, не следователь военной прокуратуры и не психолог при исполнении. Солдат на войне для того, чтобы убивать — и он убивает. Но это тяжкий груз, который солдату нести всю жизнь и не с кем разделить. Поэтому не лезьте в душу с такими вопросами, если вас туда не приглашают.

Еще за время реабилитации достало везде читать (и слышать) слова «наши герои…» применительно к солдатам АТО. Нам это льстит — первые десять секунд. Потом — надоедает, раздражает, утомляет. «Массовый героизм» — штамп советского агитпропа. Герой должен быть один, это вам любой харьковский фантаст скажет — и будет прав. Героизм — это когда человек делает нравственный выбор, который может стоить ему жизни. Быть солдатом, воевать по мобилизации — это еще не подвиг, это продолжение жизни в особых условиях. Да, герои среди участников АТО есть — кому-то приходится быть героем, чтобы выправить чьи-то косяки, непрофессионализм, халатность. О некоторых — рассказывают, пишут, снимают фильмы. О других мы не узнаем никогда, потому что не осталось ни их самих, ни свидетелей их героизма.

А большинство АТОшников — не герои. Они — солдаты. Не нужна лесть, не нужны восхваления этим людям, которые просто делают свою работу — хорошо ли, плохо ли, но делают. Стоят на пути ощерившегося всеми клыками «Русского мира», чтобы вы здесь, в тылу, могли спокойно закончить то, для чего всё затевалось. Так что, если уж хочется сделать приятное АТОшникам — сделайте страну такой, чтобы солдат с легким сердцем мог сказать, что всё было не зря.

Ведь затевалось всё не для того, чтобы пишатися героями. И не для того, чтобы новые коррупционеры и бандиты сменили старых. Не для того, чтобы полицейщина, диктатура и прочий путинизм под желто-синими знаменами втихую оккупировали Украину, учреждая министерство пропаганды и ликвидируя остатки трудового законодательства вместе с огрызками социальных стандартов. Не для того, чтобы люди ненавидели друг друга за место рождения (даже если это Донецк), язык (даже если он русский) или выражение лица.

Может так получиться, что мы победим. И победным маршем вернемся домой. И встречать нас будет море желто-синих флагов, и девушки с сияющими глазами будут бросать нам букеты цветов, и будет греметь музыка, и дружное «Слава Украине!» будет периодически заглушать ее…

Так вот, о том, чего я боюсь больше всего. Боюсь за флагами, за спинами восторженных девушек и благодарных стариков, за приветственными возгласами разглядеть что-то такое, от чего не смогу сделать дальше ни шагу. И тогда мне останется только кивнуть побратимам, поправить АКСУ на плече, развернуться и по следам траков моей БМП уйти туда, откуда я так надеялся вернуться.

Пока всё выглядит так, что война не закончится с возвращением Донбасса и Крыма. Победа над внешним врагом не снимет жесточайших противоречий, которые нарастают, накапливаются в нашей стране. Так что с окончанием русско-украинской войны всё только начнется по-настоящему.

Так я думал в декабре 2014го, так я думаю и сейчас.

А между тем, Киев жил своей жизнью. Можно было написать: «мирной жизнью», но это было бы не совсем верно. Я не соглашусь с обидой многих авторов, которые упрекали Киев в том, что столица не замечает войны. Кто-то действительно жил как всегда, думая о своих делах, будь то кусок хлеба или новый «Лексус» с кожаным салоном. Но многие, очень многие вплетали в повседневную ткань столичного бытия ленты камуфляжной расцветки. Тренировалась на добровольных началах территориальная оборона. Волонтеры собирали деньги и грузы для отправки на фронт. Люди тратили свободное время на помощь бойцам АТО. Кто-то — исходя из своей гражданской позиции, а кто-то просто потому что там, на фронте, был свой, родной, близкий человек. Любимая женщина пропадала в своем музее вечерами — она с коллегами плела мскировочные сетки и накидки-кикиморы для снайперов. Война находит свой ключик к каждому.

Месяц дома пролетел очень быстро и как-то скомкано. Третьего января я, еще прихрамывая, грузился на Пятой площадке в Белой Церкви в автобус до Волновахи. Война соскучилась и требовала меня обратно.

Так закончился мой 2014 год.

Продолжение последует…